ЖИТЕЙСКАЯ ПРОЗА

Где-то в тридцать четвертом-тридцать пятом уже по снегу приезжал в Томск отец. В квартире деда Димы после его смерти жили чужие люди. Остановился отец в гостинице возле теперяшнего ЦУМа. Узнав про мой тиф, возмутился — почему не сообщили, не вызвали. Сравнивая даты, установили — приехать не смог бы, лежал в больнице после операции по поводу аппендицита.

Отец привез мне пушистый верблюжей шерсти спортивный костюмчик, водил в фотографию сниматься. Домой на Черепичную вез уже полусонную на саночках. И до того уютно было слушать в полудреме, как поскрипывает и шуршит снег под полозьями! Приоткрывая глаза, я видела лишь убегающий из-под санок след на снегу. Темно, тихо, пусто. Во всем мире никого, только я и санки, которые увозят меня куда-то в будущее.

Бабушка спросила бывшего зятя: «Еще не женился? — Нет. » О чем еще толковали взрослые, мне не докладывали. Может именно тогда мать сказала, что ей никаких алиментов не надо, пусть лучше отец копит дочке на пианино. Вскоре отец уехал в Москву, где устроился работать в Политехническом музее.

Будто бы с его «легкой руки» потянулись в Европы и ученые залетные птахи. На Черепичной началось Великое переселение народов. В тридцать пятом уехали Усановичи и Вендеровичи. В квартиру Усановичей переехали мы, в квартире Вендеровичей поселились Большанины. В нашу квартиру на первом этаже, нарушив чисто ученый профиль дома, въехала семья Шмаргунова (?), кажется бухгалтера. У них была девочка, года на три младше меня, Неточка. Играть с ней было не интересно. Будучи у меня в гостях, она вылила на себя половину флакона духов «Белая лилия», подаренных мне Люсей Деминовой. «Я маленько подушилась!» Я объяснила этой наивной дуре, что в духах не купаются, а проводят по коже влажной пробкой. Были эти духи первые в моей жизни. Люся же, на радость маме, соскучившейся по любимой подруге, приезжала в Томск лечиться в Штамовский. Много интереснее Неточки был Фордик, их малогабаритный пес, белый с черными пятнами, притворявшийся фоксом. На бегу он периодически поджимал одну из задних лап, получалось весьма комично. Любил, чтобы ему чесали живот, переворачивался на спину, подставляя брюхо.

Четырехкомнатные хоромы разделили из расчета два плюс два. В квартире с отдельным входом на втором этаже после Корсунских, уехавших еще в тридцать четвертом, сначала поселился наш однофамилец, не то работник мастерских СФТИ, не то вообще некто жутко ответственный. Его мальчишки-подростки в придворных играх не участвовали. После них там поселились Водопьяновы с трехлетним Вовочкой. С ним я играла, покровительственно катала на санках, с удовольствием выслушивая благодарности Вовочкиной мамы. Какое-то время там жил и Арсений Александрович Соколов, ничем себя с нашей детской точки зрения не проявивший. С тридцать девятого там поселились, кажется, Князевы – важные, ответственные, держались они на особицу.

На первом этаже в южную квартиру въехали Прилежаевы: Наталья Александровна, которую мама сразу взяла под свою опеку, ее мать Марианна Сергеевна и ее дядя, исчезнувший в тридцать седьмом или в тридцать восьмом году. У них на двери появилось невиданное чудо — электрический звонок, предмет заманчивый и соблазнительный. Мы, дети, забавы ради, нажимали кнопку звонка и убегали в наружные сени или на второй этаж, прятались. И с замиранием сердца ждали, чтобы кто-нибудь открыл дверь и выглянул. Никого! Мы выжидали немного, а затем повторяли операцию.

Кто занял две восточные комнаты первого этажа, я не помню. А на втором этаже поселился профессор Димитрий Димитриевич Иваненко с женой Оксаной Федоровной, врачом, работавшей в клинике Сибирцева. С самим Иваненко мои пути никак не пересекались. В самом деле, не считать же контактом идиотский случай, когда я с ходу рванула ручку двери в туалет, где пребывал Иваненко, и сорвала крючок? Вроде он (не крючок, а профессор) был в приличном виде и вылетел разъяренным тигром. Ну и что? Какие такие последствия кроме нового массивного крючка в туалете вместо хлипкой проволочки, давно дышывшей на ладан? Я и на лицо то его не запомнила, на фотографиях не узнаю.

А Оксана Федоровна запомнилась. Точнее не она сама, а та веселая возня и суета на кухне, которая была поднята в связи с юбилеем Сибирцева. Сослуживцы перед ним благоговели, обожали своего шефа восторженно и преданно. А сам он обожал кошек. Посему было постановлено презентовать юбиляру торт, выпеченный в виде кота. Песочник-основу формовали и выпекали под маминым художественным руководством. Хвост и голову отдельно. Детали соединяли и «расскрашивали» двумя кремама: белым масляным и коричневым, с добавлением тертого шоколада, с помощью самодельного кондитерского «шприца»(корнета). Кремом изобразили намек на тигровую окраску. Хвост вроде точно был полосатый. Зеленые глаза из леденцов и усы, вытянутые из расплавленного сахара, довершали картину. Котик получился — загляденье! Не знаю, как доставили громоздкий презент на другой конец города, помню, что дебатировались всякие разные варианты. Сибирцев был потрясен. Ахал, умилялся: «И такое чудо съесть? Да разве можно?!» Не знаю, был ли котик все-таки съеден на юбилейном торжестве, или же юбиляр отнес его домой полюбоваться всласть, продемонстрировать домашним…

Великое переселение перебросило семью дворника в усадьбу напротив, где за двумя изысканными коттеджами-близнецами красного кирпича скрывался деревянный дом попроще. В сторожку въехало семейство Стерницких с двумя детьми чуть постарше меня: Танькой и Юркой. Почему-то я к ним относилась неприязненно, даже враждебно. Может быть потому что они поселились вместо Вали, с которой я как-никак дружила. Или накапала сама Валя. Как бы то ни было у Стерницких была дурная слава.

К тому же дворник, Валин отец, сооружал такие великолепные сугробы! Еще с Лилей мы начали выкапывать в них потрясающие дома. С «каминами», со снежнымт шкафчиками, полочками, скамеечками. Иногда, разжившись листом старого железа, сооружали хлипкую кровлю. Дома получались в английском стиле: мой дом — моя крепость!

Другая зимняя забава возникла после появления сараюшки «задомом» возле стены садоводства. Забравшись на нее, мы перебирались к забору, отделявшему наш двор от соседней усадьбы. Вдоль забора тянулся брус, к которому крепились доски. По брусу можно было пройти, держась руками за заостренные срезы досок, и где-нибудь посредине лихо ухнуть прямо в подзаборный сугроб. Здорово! Иногда под забором тоже выкапывались дома, а иногда, напротив, строилась горка весьма низкого качества.

По весне активизировались качели. Подобно школе мячиков, где я никогда не блистала, была и школа качелей: раскачиваться только руками или только ногами, сидя, стоя, на коленях… И наконец, прыжки — надо было раскачаться, и при максимальном отклонении прыгнуть вперед, изящно приземляясь на мягкие в коленях ноги. Во!

Играли мы и в классы, и в «дома»: чертили круги-дома, выбегали из них, дразнили водящего — «Мишка, Мишенька, медведь, научи меня реветь!» и разбегались во все стороны, спасаясь в «домах». Поймают — тебе водить. Штандера мы не знали, он появился уже после войны.

В летние (майские или июньские) вылазки на природу мама забирала ребятишек со всего двора. В том числе мне индифферентных и даже враждебных. Ходили к Степановке на Ушайку, тогда кристальной прозрачности веселую речушку. Жгли на галечнике костер, купались. Строили крепости, ловили мальков. Иногда добирались до опушки леса. Мама захватывала какую-нибудь простую еду: хлеб, бутерброды, мармелад или карамельки. Оделяла всю банду по справедливости. В одном их таких походов пострадал Фордик — его белое ухо обгорело на солнце, и несколько последующих дней он был малоподвижен, забивался в тень, временами жалобно поскуливал.

Мамин демократизм мне представлялся чрезмерным. А однажды, когда она потребовала, чтобы, выкупавшись, я одолжила свои трусики Шурке, Валиному брату, я на нее обиделась. Неужели трудно понять, что я брезгую давать свои вещи кому-либо, и сама чужих не надену? Конечно я послушалась, промолчала… Не знаю, поняла ли меня мама. Разговора на эту тему не было. Может просто не заметила мою надутую морду?

В школу я пошла семи лет. Мама отдала меня прямо во второй класс, в девятую школу. Она распологалась тогда сразу на горе по теперяшней улице Гагарина. Ближе была только тридцать вторая, прямо через дорогу. Но это была начальная школа и к тому же она пользовалась дурной славой рассадника хулиганов.

Со школой сразу все пошло наперекосяк. Еще в сентябре маму вызвали к директору и посоветовали забрать дочку-малолетку (тогда в школу детей принимали с восьми лет), которая еле-еле читает по складам. Мама удивилась и возмутилась: «Моя дочь читает лучше многих взрослых!» При расследовании обнаружилось, что в моем классе есть еще одна Медведева, тоже Нина, которая при своих законных восьми или девяти годах и обеспечила мне дурную славу.

Где-то к концу первой четверти в классе почему-то заменили учительницу. Новую ученики встретили в штыки. Это подогрело мою неприязнь к школе. Последней каплей дегтя оказалась санитарная проверка на вшивость. Тогда это было распространенное явление. Где-то подцепила фауну и я. Сколько бабушка ни вычесывала частым гребешком мои вполне коротенькие волосенки, избавиться начисто от паразитов никак не удавалось. Лихая одноклассница-санитарка сразу засекла мою зараженность и доложила учительнице. Хоть не мне одной советовалось после уроков — вымой головку с керосином! — стыдно и погано было отчаянно. Как сказать бабушке? Почему-то я чувствовала виноватой себя лично. От преживаний разболелась голова. Я симулировала недомогание и отказалась идти в школу. Несколько недель бабушка промучилась с моими мнимыми болячками. Потом мама махнула рукой и договорилась по новой с Апполинарией Яковлевной. Она и доучила меня благополучно до третьего класса.

Учительницу третьего «А» класса Софью Павловну ребятишки обожали. Кто бы еще придумал такие штучки — диктуется: «На копейку чернил» или «В деревне волки церковь изъели», а писать надо: «На-ка пей, кучер Нил» и «В деревне Волки церковь из ели». Здорово! Где-то в середине года Софья Павловна устроила проверку скорости чтения вслух. Подсчитывалось число слов, прочитанных не помню уже, за какой отрезок времени. Мой результат сильно отдавал фантастикой. Конечно, я спешила, но не так чтобы тараторила. Дома похвасталась. Мама с ходу врубилась в эксперимент, измерила свой уровень. Оказалось, что дочка в этом виде умственной деятельности маму превзошла. Цифр я не помню, хотя вроде долго берегла в памяти.

При такой учительнице третий класс прошел у меня без сучка, без задоринки, хоть и дразнили разными производными от медведя. Появились и подружки: Неля Хайленко и Верочка Шмакова. Неля, веселая девчушка с примесью бурятской крови, через пару лет уехала — ее отец был кадровым военным. Верочка, не по годам серьезная, собранная, без нажима лидерствовала в нашей тройке. Жила Верочка на Советской в доме, где когда-то размещались Высшие Женские курсы. Я бывала у нее в гостях и помню, как ее мама «учила» меня танцевать вальс — кружила по комнате, приподняв над полом. Помню и Верочкину тетю Шуру, учившуюся в мединституте. Она вскоре вышла замуж, прибегала с занятий кормить орущего младенца. Наверное был и кто-то из старших, с кем оставляли ребенка. А Верочкиного отца не помню совершенно. Он был бухгалтер и угодил в уже упоминавшуюся «чистку».

Мои мама и бабушка Верочку жалели, старались помочь осиротевшему ребенку, тактично щадя ее самолюбие — Верочка была девочкой гордой с твердым характером. На елке всем гостям презенты — всякая мелочь, Верочке — что-нибудь полезное. К дню рожденья подарок — лыжный костюм для одаренной спортсменки. И так далее. Тетя Лена, Верочкина мама, конечно эти хитрости понимала, но видела, что они от чистого сердца, и помощь не отвергала. Живала Верочка и у нас на даче в Писаревке — Нинке одной скучно. Неизменно участвовала во всех наших походах и вылазках выходного дня. И летом сорок первого тоже была с нами на даче в Аникино, где мы на пару осваивали премудрости езды на велосипеде.

Насколько мне известно, отцовские «грехи» ей не инкриминировались: числилась и в пионерском, и в комсомольском активе. Мединститут кончила хирургом, работала в первой горбольнице. Потом уехала во Львов к тете Шуре. Вышла там замуж за хирурга же. Сейчас она Лебищак, на пенсии, водится с внучкой, может уже стала прабабушкой.

Из хроники третьего класса запомнились бои у дверей в класс — дежурные на переменке открывали форточку, проветривали, грудью защищая вверенную им территорию от вторжения. Один из мальчиков, толстяк и увалень Миша, тараном бросался на дверь. Справиться с ним удавалось только вчетвером.

Как отличницу, меня делегировали на какое-то официозное сборище. Ученики поднимаются на трибуну, что-то талдычат, некоторым оркестр играет туш. Я возжаждала славы, рванула к трибуне. Бывшая со мной девочка постарше, поосведомленнее схватила дуреху за рукав, пыталась удержать. Куда там! Я так и кипела энтузиазмом. Пусть мне тоже сыграют туш. На трибуну меня сразу не пустили, пришлось переждать запланированное выступление. И ведь, право, неплохо я выкрикнула, что своими успехами мы обязаны и нашим учителям. Только никто по головке не погладил, оркестр на мое «выступление» не прореагировал. Растерянная и смущенная я вернулась восвояси. И чего вылезла на посмежище? Дура и есть дура! Больше не буду выпендриваться! И не выпендривалась.

Другое памятное событие того времени со школой было связано косвенно. По неизвестной причине сотворилось у меня жуткое расстройство желудка. На уроках приходилось просить увольнительные на заседания в туалете. Дома кошмар — строжайшая диета. И как раз тогда Вера Евгеньевна привезла из Алма-Аты всякие разные фрукты: яблоки нескольких сортов, виноград, арбуз, дыни… Для полноты соблазна бабушка прокрутила грандиозную выпечку — пироги, булочки. И все это нельзя??! Нет уж, дудки! Пропадать, так с музыкой! Я осуществила тайную незаконную вылазку в буфет, основательно продегустировала дары солнечного Казахстана. И, о чудо! Мой кишечник незамедлительно пришел в норму. С тех пор я твердо усвоила случайно найденное правило: наилучшим стопором кишечных извержений являются яблоки, особенно терпкие до скуловорота. Последующие сознательные использования этого эмпирического рецепта подтвердили его безотказность.

Первая новогодняя елка была еще при Тартаковских. Это было время боев в Испании, эхом принесшими в Сибирь мандарины, шоколадные бомбы и моду на «испанки» (шапочки типа плоского короткого мешка с кисточкой на одном из торчащих углов). Купить елочные игрушки было и трудно, и накладно. Не бывать бы счастью, да мама прихворнула, сидела дома на больничном и организовала массовое изготовление елочных игрушек. Мне было поручено клеить цепи из цветной бумаги, помогать сотворять игрушки — личины из яичной скорлупы: маркизу, лягушку, клоуна… Мама навертывала полоски ваты на проволочный каркас, смачивала раствором бертолетовой соли для затвердения и искристости, получались классные фигурки. Помню лыжника, парашютиста, кота в сапогах. Даже я сподобилась сделать девочку на санках. Клеили также и хлопушки (правда, они не хлопали), бомбоньерки всяких цветов, фасонов, узоров и раскраски, корзиночки, домики: летний и зимний. Елка получилась — загляденье!

А на елке Перчик блистала перед детской аудиторией, воспроизводя только что опубликованный Михалковский вариант сказки про трех поросят. Как она замечательно хрюкала и повизгивала! Какой восторг, какие овации! И зачем только Тартаковские уехали?

Мама и Вера Евгеньевна вместе участвовали во всяких модных тогда соревнованиях, сдавали нормы на значки БГТО, ГТО и ПВХО. У мамы был, помнится, чуть ли не полный набор этих значков, даже «Ворошиловский стрелок» — стреляла она классно. На стадионе «Труд» построили вышку — прыгать с парашютом. Ну как не попробовать? Во дворе Индустриального института долго сохранялся теннисный корт, притягивавший приобщенных к этому «господскому» виду спорта. Бегала туда и мама. С кем играла — не знаю, хотя сохранились любительские снимки. Хвалилась, что играла «на уровне». В конце концов и корт, и теннис в Томске исчезли из-за отсутствия теннисистов. И куда только все разбежались — разъехались? Конечно в столицах, что и говорить, жить было проще, но вот веселей ли?

19 июня 1936 года в Томске ожидалось полное солнечное затмение — событие редкое и знаменательное. Суета и ажиотаж при подготовке к оному не поддаются описанию. Коптились стекла, добывались засвеченные дочерна фотопластинки. Главные переживания касались погоды. Вдруг да затянет небо, не увидим тогда икакого затмения. К счастью метеоцентр не подкачал, погода была отличная. Небо было ясное, видимость прекрасная. Наш наблюдательный пост размещался на крыше «задомного» сарайчика.

Очень медленно лунный диск наползал на солнце. Денное светило постепенно меркло. Самое сильное впечатление оставила та фаза, когда на небе виднелся темный кружок, обрамленный сияющим кольцом солнечной короны. Кошки на затмение акустически не реагировали, собак поблизости не нашлось. О том, как мычала и блеяла деревенская скотина, мы узнали только по рассказам. Насколько мне помнится, у нас не было никаких оптических приспособлений, даже бинокля. И как это мама оплошала, не сумела раздобыть необходимую технику?

Верная своей традиции отвиливать от школы елико возможно, я проучилась в четвертом классе десять дней и пошабашила — заболела скарлатиной. Меня поместили в детское отделение инфекционной клиники, ныне Савиных. Заведовал отделением профессор Вагралик, молодой энергичный врач. В палате нас было двое примерно одного возраста и обе Нины. Третья койка пустовала. У нас двоих скарлатина протекала в легком варианте. Бесились мы от души, чем вызывали нарекания нянечек, грозивших, что за вредное поведение нас отправят в больницу Сибирцева к черту на кулижки. Мы не сдавались и парировали угрозы, развешивая карикатуры, утверждавшие, что Сибирцев хороший, а Вагралик бяка. Наши художества возбуждали в толпах студентов, участвовавших в медицинских обходах, смятение и нездоровое любопытство. Элита медицинского Олимпа демонстрировала воистину олимпийскую невозмутимость.

В больницу мне принесли потрясающую книгу — прекрасно изданные сказки Шарля Перро. С трудом удалось добиться разрешения забрать ее домой, разумеется после дезинфекции, от которой пострадал переплет, но не содержание.

Нину выписали первой. Я задержалась: допрыгалась, довысовывалась ухом в окно, разговаривая с мамой и бабушкой. Сутки я страдала молча, потом призналась. Вызвали специалиста, назначили прогревания, сулили проколоть барабанную перепонку. Обошлось. Нарыв вскрылся наружу. И долго еще, уже дома, мне наливали в ухо перекись водорода для уничтожения гадких микробов и очищения воспаленных тканей. По непонятной причине с тех пор это ухо слышит лучше.

Дома меня ожидало горькое раззорение: все мягкие игрушки безжалостно спалили при дезинфекции. Чудом уцелел старенький медведик Рычик, своевременно завалившийся за шкаф. Приятным сюрпризом оказалась новая шубка с приколотым к ней красивым значком. Этот значок конечно же вскоре сорвал какой-то встречный хулиганистый мальчишка.

Сдружившись в больнице, мы с Ниной продолжили контакты и «на воле». Нина жила на Юрточном за оврагом. С крутого склона этого оврага мы лихо катались на санках, аж дух захватывало от скорости. Играли и у нее, и у меня дома. Нина была годом старше, из простой, как тогда говорилось, семьи. Она посвящала меня в детали супружеских отношений. Вообще-то с основами детопроизводства в изложении мамы я познакомилась лет пяти, построив на базе полученной информации нечто фантастически несусветное, где маленькие детки уплетали мороженое за столиками в материнской утробе.

Я, как более начитанная, посвящала Нину в проблемы жизни звезд. В ту пору я увлекалась астрономией, презрев заблуждения раннего детства, когда я мыслила себя в будущем только пожарным. Читала Джинса, сочиняла пьесу о разрушении планеты Астери совокупными действиями Марса и Юпитера. Именно так в то время объяснялось наличие пояса астероидов.

Я же научила Нину играть в «хвосты». Возможно первоначально в хвосты я играла с Валей Шуховой. Отыскав толстую пеньковую веревку, мы обвязывали ее вокруг пояса, свешивая сзади хвостом. Кончик хвоста расплетали, расчесывали, над получившейся кисточкой подвязывали бант. Кисточка на конце хвоста свисала почти до земли. Считалось «модным» кокетливо перекидывать хвост через согнутую в локте руку, или шествовать, слегка покачивая бедрами, как бы «помахивая» хвостом. Не помню как долго продержался этот бзик.

Дружба с Ниной как-то незаметно сошла на нет. И у нее, и у меня появились новые школьные дела и подружки.

На майскую демонстрацию весной тридцать шестого года предполагалось взять и третьеклассников, и не как-нибудь, а в костюмах. Мы должны были изображать жуков. Мама соорудила потрясающий жучий костюм: желтые прозрачные крылья, жесткие черные надкрылья, на голову шапочка с полушариями глаз из яичной скорлупы, тоже черная, и мощные проволочные усы. Возни было много. Пошла же она коту под хвост — на демонстрацию нас не взяли из-за холода. Костюм забросили на шкаф, но идея осталась.

При обсуждении плана новогодней елки я потребовала устроить костюмированный бал. А может мама сама предложила карнавальное действо. Костюмы подбирались персонально. Верочка, тоненькая и стройная, была Коломбиной в белой пачке и высокой конусом шапке. Неля Хайленко — Мухой-Цокотухой в моей полосатой кофточке с крыльями на спине и в шапочке с зелеными «глазами» из яичной скорлупы. Кто был Красной Шапочкой -- Анечка или Нина, я не помню. В ее корзинке лежал пузырек — лекарство для бабушки с сигнатуркой «от ворчания». А я была поросенком.

Костюмы будто бы разыгрывались по жребию. Но вытянутый номерок ничего не значил. Очередное дите скрывалось у мамы в кабинете и выходило обряженное согласно предварительному распределению. Жаль, не было у нас фотоаппарата. Да и не было тогда таких удобных фотиков, как сейчас. Приходилось расставлять треногу, вставлять на каждый кадр новую пластинку…

Подарки - корзиночки фонариками из цветной бумаги, наполненные конфетами, вручались под занавес. Веселились от души. И пирог со сбитыми сливками лопали — за ушами трещало.