ШКОЛЬНАЯ ГОЛГОФА

После скарлатины в школу я вернулась не сразу. Мама договорилась с Софьей Павловной, которая по болезни легких не работала, сидела дома и, естественно, нуждалась в заработке. К ней на Равенства я ходила всю зиму вплоть до четвертой четверти, когда мама привела меня в новую, только что открытую восьмую школу на проспекте Кирова. По моей просьбе она записала меня на свою фамилию Кудрявцевой.

Учительница ввела меня в класс — большую комнату с окнами на восток, подвела к двум первым партам у окна и сказала: «Познакомься с нашими отличницами». Это были Светлана Ногина, Маугли Лаврова и Надя, кажется Ломова. Надя вскоре исчезла и в моих дальнейших школьных перипетиях не участвовала.

Вскоре учительница решила проверить новенькую и вызвала отвечать по географии. Географию я любила, карту читала свободно. Что-что, а таежную зону и показать могла, и расписать почти художественно. У Софьи Павловны мы были приучены закрывать рот по ее сигналу: «Достаточно». А тут учительница молчит, слушает, ждет, когда я выдохнусь. Что делать? Мама как раз ездила в Кузбасс в командировку, делилась впечатлениями. Я ухватилась за эту возможность, треплюсь, пересказываю. Даже кемеровских лягушек отметила. Уфф… Спас меня звонок.

Почему-то у меня плохо шли задачки на проценты. Мама предложила добавить элемент развлечения. Вдвоем мы сочинили город Косолапсин. Жили там кошки, собаки и, если не ошибаюсь, мыши и кролики. Какие занимательные получались задачки! Вычислялся процент жилой площади, занимаемой кошками с котятками. Или определялось, сколько гостиниц заселяют коты, если их такой-то процент от общего числа мяукающих. И так далее, и тому подобное. Косолапсин я поместила где-то вблизи от Омска и честно определила его широту и долготу. Обсчитаный и просчитаный сей полезный город исчез, как и град Китеж, погрузившись в море забвения.

Помимо рекомендованных отличниц я нашла и нерекомендованную подружку. Очень славная была девочка. Звали ее, кажется, Ида. Мы с ней сдружились еще в четвертом классе. Летом перед пятым классом мне пришлось надеть очки. Сразу минус 4, 5 и 5, 5!! Помню, как потрясла меня яркая синева неба, четкость щелей в крыльце и тротуаре. Из солидарности очки с простыми стеклами надела и Ида. Впрочем она имела возможность скорехонько их забросить. Ибо очкастая девчонка считалась в то время вроде прокаженной. Не было ни одного уличного мальчишки, который отказался бы от удовольствия выразиться в адрес моих очков и их обладательницы обидно-заковыристо, а зачастую и матом. Конечно такое противостояние закаляет характер, воспитывает мужество. Но какой ценой!

С очков, пожалуй и началась моя школьная Голгофа. Был, правда, в нашем классе еще очкарик — Юра Филиппов. Но ему, как мальчишке, очки милостиво прощались. Вообще-то в классе ко мне относились дружелюбно, вредной не считали, уважали мою способность рассказывать наизусть длинные поэмы. Помнится, читала я Некрасовскую поэму «Мороз Красный нос». Являла миру и какую-то муру собственного сочинения. В классе я была самая маленькая, в делах житейских явно глупенькая, к тому же очкастенькая — и побуждала, наверное, некое презрительное добродушие.

Училась я без напряга. По начитанности устные предметы мне давались шутя, математику я любила, а вот аккуратности в писанине мне явно не хватало. Когда учительница немецкого языка Александра Васильевна Ногина пригрозила мне тройкой в четверти по немецкому письменному за грязь, наша классная сделала гениальный ход. Угадав во мне детское обезьянство, пересадила меня к Светлане Ногиной, феноменальной аккуратистке и чистюле. Расчет Анны Ивановны (Аннушки) сработал. Менее чем через месяц наши тетрадки, сдаваемые на проверку, можно было различить только по надписанным фамилиям. Мой почерк сделался идентичным Светлашкиному. Аккуратность тоже. Все было хорошо.

Незатейливую благодать моего школьного бытия разрушил злой гений Маугли Лавровой. Ее родители, разойдясь, оба создали новые семьи, а Маугли подкинули бабушке. Жили они на Советской, сразу после подъема слева. Дом стоял в глубине усадьбы. Во дворе властвовал свирепый пес Бобка, он же Боббей Иванович. Бобка оказался первой собакой, с которой я не сумела найти общий язык.

Вероятно от дефицита внимания у Маугли развились психические сдвиги, сразу не распознанные. Жила она в фантастическом мире собственного превосходства. Сочиняла по-страшному и искренне верила в свои вдумки. Так, когда я ей рассказала про Анечкину Ингу, она тотчас же похвасталась, что у нее есть куча фарфоровых кукол и с ресницами, и с бюстом, типа современных «Барба». И дом у кукол настоящий, и иконы. По наивности я всем этим выдумкам свято верила, восторгалась, немедленно подклеила из бумаги пышный бюстик своей Верочке. Тряпичные висюльки у Прасковьи Ивановны, чайной грелки, изображавшей кукольную бабушку, я пришила уже давно. Вытащила и валявшиеся в ларе в коридоре старые иконы, ризы с которых давно ушли в Торгсин. Приходится сознаться — в детстве я была несамостоятельной обезьяной.

Конечно же, попав к Маугли в гости, я никаких разрекламированных чудес не обнаружила. Зато обнаружила собственный потерявшийся кукольный коврик. Маугли ссылалась на бабушку, которая де хорошие игрушки прячет, на случайность заимствования. С клептомании вроде и начались ее психические сдвиги. Коврик я забрала, а вот ума не приобрела. Как была дурой доверчивой, готовой развесить уши под любую лапшу, так и осталась. И как же за это поплатилась!

Сначала Маугли поссорила меня с Идой. По-секрету сообщила, что Ида якобы влюблена в Мопса — был такой мальчишка в классе. Как его звали на самом деле, не помню. Кличка была давняя, дружками-мальчишками намертво пришитая. Какие там Маугли наблюдения организовывала, какие недомолвки доходили до Иды, не знаю. Обиделась Ида на меня по-страшному. Маугли на мои сомнения в правдивости информации твердо заявила, что влюбленность может быть и бессознательной, но факты это не меняет. С Идой мы так и не помирились. Она вскоре куда-то уехала с родителями, оставив на моей душе грех предательства.

Дальнейшие события надвигались неотвратимо. Спасаясь в классе от коридорных боев, я оказалась тет а тет с дежурившей Маугли. Скуки ради она стала развивать передо мной схему уподобления мальчишек нашего класса разнопородной собачьей своре. Сочиняемые ею клички были ехидны и метки. Подозреваю, что мне демонстрировались домашние заготовки. Кое-что потом прилипло. Я наивной дурочкой смотрела Маугли в рот, ахала и подобострастно благоговела. Что-то робко предложила и сама. На следующем же уроке Маугли потянуло за язык опробовать свои находки. Я-то сидела со Светкой на первой парте из-за очков и вообще… Маугли сидела где-то в середине ряда и имела возможность пообщаться. Волна ответного гнева ее испугала. Во спасение она перепаснула огонь на меня. Гром над моей головой грянул уже на следующей перемене. Я сначала ничего не могла понять. Потом дошло. Ох, как же я презирала и ненавидела эту змею подколодную! Объясняться я не стала. Не столько из гордости, сколько по твердому убеждению в унизительной бесполезности любых оправданий. Жаловаться тоже никуда не пошла. Видимо подсознательно виноватилась в пассивном соучастии.

Желчь со слезами пополам я вылила в жилетку Светлане Ногиной. Она Маугли давно и хорошо знала, была старше меня на пару лет и «таланты» Маугли для нее не были откровением. Только спросила: «А у тебя и вправду есть иконы? — Есть, такие хорошие дощечки, как раз получается стол для кукол. » С этого разговора по душам Светка стала моей неразлучной школьной подругой, и до седьмого класса единственной.

А в школе началась моя Голгофа. Прозвище «Кыса» в отместку за всех Мауглиных псов было первой ласточкой и вообще цветочками. Пошли и ягодки. До класса надо было идти по коридору. Мальчишки выстраивались вдоль стен и перепассовывали меня зигзагами от стенки к стенке. Пуговицы на шубе расстреляли из рогатки. А сколько раз дело доходило до того, что мои очки летели на пол! Моя дружба со Светкой подливала масла в огонь. Она была дочкой учительницы, а стало быть в школе считалась парией. Ее, правда, не били, но в спины ручками стучали нам обеим и по классу вместе с партой таскали обеих же.

В полном отчаянии я попыталась поделиться с мамой: «У меня в школе неприятности». Мама отмахнулась горестно: «Какие у тебя могут быть неприятности!» Шел тридцать восьмой. Мужчину, за которого мама собралась выйти замуж, загребли с концом. Может кто из ее же отвергнутых поклонников из ревности донос настрочил. А может просто взяли «за компанию». Тогда всякое могло быть. Об этой ее беде я узнала от Натальи Александровны через 10 — 15 лет после маминой смерти. И только тогда припомнила, что были у мамы какие-то веселые сборища, читали Ростана… Дочитались.

Не знаю, как в других семьях, но в нашей, да, пожалуй, и среди соседей по дому и близких знакомых при детях о политике не разговаривали. Вообще предусмотрительно избегали опасных тем. Бабушка, по-моему, твердо придерживалась библейской формулы: «Нет власти, аще не от бога» и полагала, что каждый народ имеет то правительство, какое он заслуживает.

Нелепые всплески политических бурь иногда докатывались до школы. Выдали как-то дефицитнейшие тетради с роскошной лощеной бумагой и тут же собрали обратно. Пробежал шопоток, что на картинке, отпечатанной на обложке, просматривается фашистская свастика. Может у нас зоркости не хватило, но не углядели оной, хоть и старались. А так — никаких разговоров, обсуждений… Тишь да гладь, да божья благодать. Может, что и было, да меня стороной обходило.

В безвыходном и беззащитном положении я прибегла к опробованным методам, слегка их усовершенствовав. Если легонько щелкнуть по верхушке градусника, то ртуть толчком подпрыгивает на несколько делений. Умело маневрируя, можно обеспечить нужные показания термометра. Я действовала осторожно, палку не перегибала, останавливалась где-нибудь под тридцать восемь. Памятуя о моих детских клинических злоключениях, мама и бабушка до истины докопаться не надеялись. Так что вторую половину года после «собачьего ЧП» я ходила в школу через пень колоду, что на моих отметках, к счастью, не отражалось.

Соблюдая из «политических соображений» постельный режим, я изнывала от скуки и случайно столкнулась с процессом превращения механической работы в тепло. Дергала за концы цепочку, перекинутую через спинку кровати. Додергала до того, что стало горячо рукам. Пришла в восторг и вызвала маму, засвидетельствовать «открытие». Мама была очень довольна и явно преувеличивала осознанность моих действий: «Нинка открыла закон превращения энергии!» Это был, пожалуй, единственный случай в моей жизни, когда меня перехвалили. Как правило, бывало наоборот — боясь перехвалить, недооценивали.

Основным спасением души было чтение. Кажется именно тогда я с упоением штудировала «Плутонию». К систематике меня всегда тянуло, выучить последовательность геологических периодов — одно удовольствие, перечислить упомянутых динозавров — восторг. Бабушка ворчала: «Не читай лежа!» Я подтыкала под спину подушку и отбрыкивалась: «Я не лежа, а сежа».

Где-то в эти же годы маме удалось приобрести чудесные книги: «Историю искусств» Гнедича и три тома рассказов по древней истории. Греция, Рим. Марафонская битва и походы Александра Македонского. Братья Гракхи, Пунические войны, восстание Спартака. Хоровод греческих и римских богов. Интересно, увлекательно до обалдения. Я стала засиживаться в ванной по часу и более — играла в римские термы. В книгах были картинки — снимки греческих статуй, рисунков на вазах. Строгость форм, законченный лаконизм пропорций. «Одиссеей» Гомера в переводе Жуковского я зачитывалась, как приключенческим романом. «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос. » А вот «Иллиада» мне не понравилась — сплошной мордобой, если не что похуже. Мама приносила и покупала и другие «исторические» книги. Египет, Вавилон, Ассирия… Увлечение младенчеством цивилизации сохранилось во мне и до сих пор.

Кажется, тогда-же я с упоением читала Рабле и увлекалась вставными новеллами в «Дон Кихоте» Приключения самого бравого идальго меня раздражали своей нелепостью.

Кроме книг душевное умиротворение дарили бесконечные варианты воображаемых интерьеров. Сочинялся некий дом, под реальных, книжных или вовсе выдуманных обитателей. Планировалось расположение комнат, окон, дверей, отопительной системы. Размещалась мебель. Конечно, по попустительству бабушки, я неустанно экспериментировала с перестановками вещей в нашей комнате… Но в одной комнате, да с заданным набором компонент, не очень-то развернешься! Блок-ноты из клетчатой бумаги, на которой легко соблюдался масштаб, исправно заполнялись планами мифических квартир. Обдумывалась мебелировка, декор. Словом создавался интерьер, увы, иллюзорный!

Иногда мне, болезной, разрешалось играть на полу, застеленном дедовым овчинным одеялом белого меха с суконным верхом. Книгами я разгораживала меховые делянки, размещая в них зверушек: и керамические фигурки, и вырезанные из бумаги или картона картинки. Завитки овечьего руна успешно моделировали кустарники и травы. Со временем у меня набрался богатый зоопарк. Никаких событий я не разыгрывала, довольствовалась проблемой звероустройства.

Коллекционировались также и пуговицы. Эти просто перебирались и рассматривались. Никаких сюжетов и тем не созидалось.

В эту грустную эпоху предательств и разбитых надежд мама уговорила меня заниматься немецким языком с Эвой Юльевной Бервальд, женой немецкого физика ионосферщика и талантливого инженера Бервальда, работавшего по приглашению в СФТИ. Бервальды жили в одном из кирпичных коттеджей через дорогу от нашего дома. Эва Юлиевна была милая дама, уроки со мной полагала приятным развлечением. Мы читали немецкие детские книги (классику, разумеется, сленга тогда еще не было), разговаривали, я писала немецкие сочинения на заданную тему. Шрифт в книгах был готический, а вот писала я латинскими буквами. К сожалению, Бервальдам пришлось уехать в Англию. Принять советское подданство они не решились, мудро опасаясь неприятных последствий этого шага для своих немецких родичей. А проживание в СССР иностранных подданных власти или радикально ограничили, или вообще запретили. Я долго хранила подаренную Эвой Юлиевной картинку — композицию из цветной бумаги.

Как и подобает истинной обезьяне, приняв Светлановерие, я переняла у подружки не только почерк, но и другие ее добродетели. Всегда чихавшая на правила грамматики, я завела тетрадь, куда старательно переписывала все грамматические установления. Моя грамотность до Светланы была скорее интуитивной, чем сознательной. Стремление к осознанному правописанию привело к нескольким казусам, обернувшимся четверками на контрольных работах по русскому языку. Раз мертвЕчина пишется через Е, потому что она от слова мертвЕц, то и социалиЗтический должно писаться через З от слова социалиЗм. А что? Почему в одном случае так, а в другом иначе? Где логика!

У Светки и в тумбочке с книгами, и в кукольной квартире идеальный порядок. К маминому удивлению и удовольствию я «упорядочилась» до неузнаваемости. Много лет спустя Светланка сетовала: «Ты мой порядок переняла начисто, мне ничего не оставила. »

Тогда же я стала готовить и устные уроки, чего никогда допреж не делала. Пришлось! Мои гонители встречали злорадным улюлюканьем любую заминку у доски. Вот когда я поняла, что такое сидеть, скрючась за партой, дрожать и взывать к небесам: «Хоть бы не спросили!» Не потому что не знаю урока, не могу ответить, а потому что к доске выходила как на помост работорговца, как на ринг. По правде сказать, именно эта травля сделала меня круглой пятерочницей. До этого мои успехи достигались как-то само собой. А тут пришлось вкалывать и выкладываться всерьез. Возможно это гордое несмирение, противопоставление себя алчущим моего унижения мальчишкам, подбрасывало пищу в огонь злопыхательства. Я ведь и до этого в любой ситуации, будучи явно слабее, всегда давала сдачи. Покорно щеку не подставляла.

Не помню, что такое я сотворила незаконопослушное, но у мальчишек оказался повод пожаловаться на меня Аннушке. Ах, как они глумились, как торжествовали, как дразнили меня! Особенно Яцков. А у меня, и без того-то затурканной, в глазах от страха темнело. Что делать? Откупиться? Дать взятку? В кармане, как на грех, жалкий медный пятачок. А даже ириска стоит гривенник. Я пролепетала невразумительно: «Я тебе что-то дам… »и спустила пятачок за шиворот мучителю. От неожиданности он взвыл, принял мое угодничанье за изощренную шуточку. Выручила меня Светлана, мудро напомнив поборникам справедливости, что у меня (как и у нее) куда больше оснований для жалоб классному руководителю. Обошлось. Сцена последствий не имела. Но до чего же мне было унизительно стыдно! Нетушки, лучше что угодно, только не подхалимничать, не подкупать злобствующие ничтожества.

Как так получилось, что мое пребывание в «чучелах», и уж тем более наше со Светкой изгойство осталось в стороне от внимания педагогов, не знаю, не выясняла. Сердца учительские — потемки. А ведь у нас была очень приятная и добродушная классная. Вела она математику, стройностью не страдала. И Юнка Шахов, остряк и озорник, сочинил «теорему»с такой формулировкой: «Дано — Аннушка лезет в окно. Требуется доказать, как она будет обратно вылезать».

Учителя русского языка и литературы сменялись, как листки календаря. С одной новенькой приключился забавный казус. Читали мы по ролям «Недоросля». Ананьев, крупный добродушный мальчик, медлительный в движениях и в мышлении, читал Скотинина. В конце урока учительнице понадобилось обратиться к нему с вопросом. Фамилию она не запомнила, замешкав, вызвала: «Вот Вы, Скотинин!» Класс грохнул. Ананьев не обиделся, смеялся вместе со всеми. Этикетка «Скотинин» продержалась недолго.

Одну из русичек, почему-то пришедшуюся «не ко двору», ученики довели до бегства из школы. В нашем классе особенно старалась Маугли, выдавшая такой перл: «Рыжая кобыла на весь класс завопила: товарищи, спасите, горшок мне принесите». Полная бессмыслица дразнилки только раззадоривала гонителей. Когда затравленная учительница объявила о своем уходе, реакция школьников была неожиданной — слезы и просьбы остаться.

Кажется именно после нее к нам пришла Александра Федоровна Родченко, грозная и требовательная. К русской словесности она приобщала нас железной рукой. Перед ней поджимали хвосты самые отпетые. Ее боялись и аадевать не рисковали.

Зато ой как не сладко жилось нашей биологине, миловидной и кроткой Марии Ивановне. Наши наглые заисточные хулиганы въедливо интересовались: «Марь Иванна, а Вы опылялись?»…

А уж на пустых уроках единственное спасение было в туалете. Мальчишки, здоровые уже бугаи, матом утверждали свое мужское достоинство. Особенно приставали лихие петушки к Оле Драчевой, хорошенькой девочке с вполне сформировавшейся фигурой, соблазнительно изящной и женственно неотразимой. Главный матерщинник Артемьев доставал ее откровенными непристойностями. Оля отмахивалась с добродушным хладнокровием. И как только она терпела такую наглость? Вконец распоясались противные нахалы! Вытворяли черт знает что!

Но перед Марией Петровной Кувшинской, учительницей истории, они же бегали на задних лапках. Из кожи вон лезли, предлагая услуги: принести карты, журнал, указку… Мария Петровна, бестужевка по образованию, статная, величественная, представлялась мне Афиной Палладой. Крупное лицо с удивительно правильными чертами, темными бездонными очами и четким, чуть надменным ртом… Темные с сединой волосы она укладывала по старинному, как у Ермоловой на известном портрете Серова. А голос! Глубокий, бархатный, с богатейшими модуляциями, позволял ей наполнять эмоциональным содержанием простейшие, казалось бы, фразы. Она немного знала латынь и к месту цитировала знаменитые изречения великих римских мужей. «O tempora, o mores» — восклицала она вслед за Цицероном, «Ceterum censeo Carthaginem esse delendam!» — повторял Катон старший ее устами. «Veni, vidi, vici» — небрежно бросал Цезарь. Гремели фанфары, шагали перед императорской ложей гладиаторы: «Ave Caesar, morituri te salutant!» И великолепные матроны направляли книзу большой палец: «Vae victis!» Чуждый, но увлекательный мир. «Tempora mutantur et nos mutamur in illis» Так что уже в средние века король — это только «Primus inter pares». Вот уж воистину: « О времена, о нравы!»

Уроки ее были захватывающе интересны. Она умела оживить сухие факты, вдохнуть в них аромат эпохи, воссоздать дух ушедших времен. Не голыми схемами, живыми людьми проходили перед нами прославленные деятели прошлого. Зачитывались отрывки из исторических романов, демонстрировались картинки. И на вопрос: «Как был одет знатный римлянин?» никто из ее учеников не мог ляпнуть: «В цилиндр и белые перчатки».

По школе ходила легенда о том, как Мария Петровна усмиряла пятый «д» — рассадник хулиганья и источник отчаяния учителей. Дело было так. Первое знакомство Марии Петровны с монстрами пятого «д» состоялось в коридоре, где ее встретили воплями: «А у нас в классе света нет!» Трюк известный — в патрон засовывается бумажка. Урок был последний. Заранее торжествующие монстры были уже в пальто. Мария Петровна хладнокровно парировала: «Не беда, буду рассказывать в темноте». С недовольными стонами ученики, не раздеваясь, кое-как заняли положенные места. Мария Петровна открыла рот… Конечно же она приготовила нечто умопомрачительное. Через пять минут в классе воцарилась тишина. Монстры обалдело внимали. Звонок с урока восприняли почти как личное оскорбление.

На следующем уроке свет в классе был. Монстры, хотя и без уличной одежды, сидели за партами, вальяжно развалившись. Снисходительно изрекли: «Рассказывайте!» Мария Петровна властно скомандовала: «Сначала сядьте как следует!» Ошалев от неожиданности, монстры повиновались. Через несколько уроков Мария Петровна могла вить из них веревки.

Я историю любила, перед Марией Петровной благоговела. Не уверена, что все девчонки разделяли мое благоговение. Но мальчишки перед ней преклонялись, это точно. Она умела утихомирить и осадить без нотаций. Как-то во время урока она заметила, что двое весьма беспокойных, хоть и не глупых, мальчишек упоенно углубились в некое деяние, явно не имеющее отношения к истории. Не прерывая рассказа, она величаво приблизилась к их парте. Со сдержанным смешком провозгласила: «Я-то думаю, чем Шахов с Пинегиным так увлеклись? А они где-то вошь изловили, гоняют ее по парте!» Как же мы хохотали, стены тряслись! И никаких традиционных моралей. Даже вошь не изъяла. Кому после такого захочется угодить Марие Петровне на язык!

Учебников по истории тогда не было. Мария Петровна учила нас писать конспекты. Заставляла не просто заучивать факты и положенное истолкование, а анализировать и самим делать выводы. По истории мы писали сочинения. Иногда мне удавалось угадать, какую тему предложит Мария Петровна. Помню сочинение, в котором надо было дать обоснованную оценку политики Людовика Одиннадцатого, в другом обсуждались заслуги Петра Первого.

Мария Петровна работала также в пединституте, читала методику преподавания истории, вела практику. В двадцатые годы подвизалась на рабфаке. Многие из ее учеников-рабфаковцев сидели теперь в руководящих креслах. Их помощью и поддержкой она при случае пользовалась, не злоупотребляя оной. Во время рабфаковской деятельности, ее привлекли к суду общественности за рассказ о жизни и творчестве Леонардо да Винчи. Судилище долго гремело, оценивая ее преступление в свете тогдашней аксиомы ничтожества личности в истории. Конец затянувшемуся хаю положил некто здравомыслящий: «А хоть интересно было? — Еще бы, конечно! — Так о чем говорить?» На том судилище и окончилось. Обошлось без костра и без административных мер.