КОЛХОЗ

Мое восприятие войны было христиански однозначным – гадость! Ее нужно и можно прекратить, объяснив заблудшим овцам, как плохо они поступают. Не убий! Хорошо, что фронт проходил далеко от Сибири. Могла бы в первом порыве дури рвануть останавливать танки проповедью. Смущала мысль о причастности немцев к христианству. Как же так, неужели им в церкви не разъясняли?

Когда жестокая действительность утвердилась в своей объективной сущности, я протрезвела и отказалась от попыток понять недопустимое безобразие. А от гнета отрицательных эмоций привычно отгородилась, не допуская в душу ужаса. Такая эмоциональная глухота в стрессовой ситуации меня выручала неоднократно, позволяя действовать хладнокровно и четко. Все переживания всплывали потом. Так и Отечественную я пережила и выстрадала уже после Победы с героями Эренбурга, Симонова, Казакевича…

А пока в начале августа мы прибыли на пароходе в деревню Молчаново, что близ Кожевниково на Оби.

Встретили нас приветливо, ребятишек постарше и посноровистее забрали на покос, а мелюзгу пристроили пасынковать табак, главную доходную культуру хозяйства. Выделили нам пустую избу в две комнаты. В одной вповалку спали давчонки и Александра Васильевна, в другой мальчишки. Кормили, честно говоря, сносно: по полкило хлеба на день, по пол-литровой кружке обрата с собственной молоканки. В обед вареная картошка, вроде бы от пуза. Вечером – что каждый сумел припасти, отложить от завтрака и от обеда. По свидетельству Джека Лондона, туземцев, работаюцщих по контракту на плантациях благословенных тихоокеанских островов, кормили хуже. Однако, почему-то есть хотелось по страшному, и любуясь закатом с высоты крылечка нашей избы, я с завистью поглядывала на свиней, аппетитно чавкающих в зарослях бледно-зеленой ползучей травки, которая заполоняла двор. Может и людям ее можно? Попробывать я не решилась.

Идя в полусогнутом положении вдоль бесконечных рядов табака, и машинально ощипывая пасынки, можно было думать о чем угодно. Но думалось об одном – дойти бы скорее до конца поля и хоть на минутку плюхнуться на траву. От запаха табака подташнивало и кружилась голова. Поясницу ломило. Не знаю, как другие девчонки постарше, но мы трое казались себе маленькими, слабенькими и несчастненькими. По вечерам спасались, рассказывая по-очереди из когда-то прочитанного. Кажется что-то рассказывала и Александра Васильевна.

Нашу табачную каторгу скрашивала потрясающая дикая клубника, буйно плодоносящая рядом с табачными делянками. Некоторые делянки соседствовали с зарослями смородинника. Никогда ни до, ни после мне не доводилось видеть и пожирать такую крупную и сладкую черную смородину. Ягода и утешала, и поддерживала.

Другим утешением для меня были походы к Ковкиной. Мужики ее воевали, она оставалась в избе одна, и за рублевку грела мне воду помыть голову. Она была религиозна, меня привечала за мое христианство, не замечая, что с ортодоксальной православной позиции от него несомненно попахивало ересью. Она же меня немножко подкармливала той же вареной картошкой. Потом мы с ней пару лет переписывались. Тогда я, конечно, не понимала, какой поддержкой была для меня ее доброта и участие. Иногда со мной приходила одна из девочек, имя которой я забыла, хоть и оплачивала ее головомойки.

А вот всем трио мы ходили вроде бы в баню. Мылись долго, взахлеб. На обратном пути заблудились. Августовские ночи темным-темнешеньки. Ставни на окнах домов затворены, кое-где просачивается слабый блик от керосиновой лампы или от свечки – в деревне спать ложатся с курами, засветло. Тишина. Только лениво перебрехиваются собаки. Как-то мы нашли-таки нужную улицу и добрались до нашей избы, где Александра Васильевна уже места не находила от беспокойства.

Отпустили нас в конце августа. Напоследок я просадила оставшиеся у меня деньги на базаре. Купила бутылку топленого масла и маленький мешочек серой муки. Пароход приставал на другом берегу, куда нас перевезли на больших лодках. Дул сильный ветер, по Оби шла тяжелая волна, хлюпала о борта лодок. Было холодно и страшно. Переправа обошлась без происшествий. Нас погрузили на пароход в четвертый класс, то бишь в трюм. Там мы трое отыскали какую-то теплую трубу, приуютились у нее, не снимая стареньких своих шубеек. Наташа начала рассказывать «Портрет Дориана Грея», и мы благополучно выключились из окружающей мрачной обстановки. Наташа, все-таки почти москвичка, горечи поражений и отступлений первых месяцев войны переживала особенно остро. Нам со Светкой в каком-то смысле было спокойнее, наша хата была почти что с краю.

В Томске нас никто не встречал, и по домам мы разбежались самостоятельно. Я дома маму не застала, в квартире все было переставлено. Мамин кабинет переехал в столовую, буфет и обеденный стол – к нам с бабушкой. А в маминой комнате жили эвакуированные из ВКВШ Рудманы: мать и дочь-студентка, Софочка.

Появившаяся мама потащила меня вниз к Прилежаевым и потрясенно смотрела, как я за обе щеки уплетаю окрошку. С луком!! Они-то с голодными переживаниями еще не познакомились.

Оказалось, что бабушка и Марианна Сергеевна все еще на даче. Вполне сдружились, ходят гулять в Басандайский парк – бор над берегом Томи. И даже собирают там белые грибы. Случилась с ними однажды и забавнвя история. Марианна Сергеевна в лесу ориентировалась плохо, в чем из упрямства не признавалась. Под ее нажимом они закрутили, вышли в конце концов к обрыву над Томью. И тут заспорили – куда течет река? Наконец бабушка опомнилась – через Томь-то они не переправлялись, направление течения определялось однозначно. Объяснив сей непреложный факт Марианне Сергеевне, она убедила ее повернуться к реке спиной. Так что, хоть и усталые, они благополучно добрались до дому. И долго еще смеялись над нелепой своей дискуссией.