СТУДЕНЧЕСТВО

Как круглая отличница, я имела право поступления в вуз без экзаменов. Получив аттестат, написала заявление и в сопровождении мамы буднично сдала его в приемную комиссию. Вероятно сразу же получила и студбилет, потому что мама, когда мы возвращались, несколько обиженно удивилась отсутствию какой-либо моей реакции на столь знаменательное, по ее мнению, событие. Я удивилась ее удивлению вполне закономерным и будничным моим превращением в студентку. Она вздохнула, вспомнила свои восторги по поводу зачисления в курсистки. Подумав, согласилась, что я вправе рассматривать свое студенчество как нечто само собой разумеющееся.

Как же мы обе заблуждались! Ведь она-то должна была знать, что попасть в вуз куда проще, чем там удержаться.

Точно также я огорошила Ершова, когда сдавала ему экзамен по квантовой механике. Коротко объяснив ему суть соотношения неопределенности, добавила, что не понимаю ажиотажа, поднятого вокруг этого факта. Ведь он просто-напросто отражает свойства микрочастиц! Зачем же на ушах стоять?

С Лидочкой Абрамович мы познакомились летом сорок третьего в очереди за супом с «галушками», который выдавали в студенческой столовой. Она честно призналась, что мечтала стать авиаконструктором, но пока на пути к мечте ближе всего физмат. Я тоже объяснила, что мы с мамой облизывались на архитектурный, но ехать одой в Новосибирск боязно, а колеблясь между историей и физикой, я по маминому совету выбрала физмат, где куда как квалифицированнее преподавательские кадры. Одним словом, мы обе милостиво снизошли «пока» учиться на физмате, а потом… Я, правда, добавила: «Если дорогой не увлекусь физикой. »

Осень прошла в обычных столетовских хлопотах. С октября начались лекции. Мы занимались в двух местах. На Никитина 17 проходило большинство лекций, но некоторые курсы читались в главном корпусе, куда надо было мчаться сломя голову. Мы с Лидочкой провозглашали: «Догнать и перегнать!» и прибегали к университету первыми. В Главном корпусе в какой-то большой аудитории Александр Емельянович Абрамович (Лидин дядя) читал всему потоку ОМЛ (как тогда именовался истпарт). Там же он вел у нас семинар. На Никитина в одной и той же аудитории нам читали: матанализ Захар Иванович Клементьев, аналитическую геометрию Евстолия Николаевна Аравийская и высшую алгебру Николай Павлович Романов. Были еще занятия по начертателтной геометрии, которые вела вялая и невыразительная женщина скучно и непонятно. Я записалась в группу французского языка и обеспечила себя увольнительной от занятий, продемонстрировав свой уровень проводившей их Трояновой. Английским я начала заниматься еще с Марианной Сергеевной, используя ее старинный словарь, где вместо транскрипции использовалась чуть усложненная кириллица. Сделав первые шаги, я перешла на уже опробованный метод работы по Шлиманую. Учила я на этот раз прозу: «Gulliver in Giantland» в английской детской адаптации. Пороху у меня хватило страниц на двадцать, что, впрочем, позволило мне запросто разбирать английские научные статьи, которые пришлось штудировать для курсовой.

Сидели мы на первой парте втроем: я, Лида и Сима Прегер, Лидочкина знакомая. Сима была типичной флегмой, даже пульс у нее был медленнее среднего, Лида – ярко выраженным холериком, бурно реагирующим на все и вся. Я оказалась в золотой середине. Однако, обе крайности одинаково дружно отзывались на смешащие подначки, которыми я щедро сдабривала скучные лекции, сохраняя каменно-невозмутимое лицо. Им же приходилось то и дело зажимать рот ладошкой и выслушивать замечания нашего старосты-фронтовика. На переменках я услаждала девчонок кошачье-собачьим концертом, разыгрывая сценку перебранки двух соперничающих котов, неуместное вмешательство недоразвитого щенка, дружный кошачий отпор невоспитанному нахалу и краткое резюме киски, наблюдавшей этот спектакль.

От парней наша тройка держалась в стороне: очень уж все они казались нам взрослыми. В университете тогда учились уже не одни девчонки. Из госпиталей потянулись фронтовики, признаные негодными к военной службе, но очень даже годные к изучению разных наук. Среди них было много способных. Один из таких экзотов, Миша Куваев, весь первый семестр провел в Штамовском, учился по учебникам. Самостоятельно и основательно проработал матанализ, но вызвал шок у Захара Ивановича, упомянув на экзамене теорему или признак Коши с ударением на первом слоге. Соседей по общежитию он удивлял способностью лежать на кровати, увлеченно уткнувшись в очередной математический трактат. Незнакомые с Мишиным математическим бзиком, искренне предполагали, что он не замечает ничего вокруг, углубившись в перипетии похождений трех мушкетеров. Ему было очень трудно ходить. Преподаватели приходили к нему сами и в Штамовский, и в общежитие и для консультаций, и чтобы принять зачет или экзамен.

Вообще наши однокурсники поголовно были белобилетниками либо вследствие фронтового ранения, либо по «гражданской» инвалидности. Нормальные парни чудом сохранились на мамином любимом потоке, где учились и Лева Васильев, и Яша Шварцман. Сначала их не призвали по малолетству, а когда они доросли до призывного возраста, то попали под бронь. На верхах сообразили, что затраченные на обучение деньги, вложенные в перспективные кадры, глупо швырять под гусеницы немецких танков. На фронте тогда действовали грамотнее, без прежнего залихватского нахрапа. Результаты умелых военных операций позволили проводить разумную политику и в тылу.

Нашим любимцем был Захар Иванович. Читал он великолепно, как-то незаметно вплетая в математическую логику изложения призыв к самостоятельному мышлению. Это ли не предел педагогического искусства, когда студенты думают вместе с лектором?! А с каким благоговением он произносил, например, «синус», одновременно проводя белой от мела рукой от подбородка до бровей! Какой сдержанный юмор вкладывался им с теорему о «двух милиционерах»! Принципы исчисления бесконечно малых универсально стандартны. Дорожка доказательств всегда оказывается однозначно воспроизводимой. Как формулировалось в нашей компании: «Всегда найдется столь маленький хвостик, за который можно ухватить поросенка. »

Лекции Евстолии Николаевны были отшлифованы до блеска, до художественной четкости чертежей и формул, украшавших доску. Мне такой лак нравился меньше. Очень уж разжевано, все готовенькое, бездумно глотай – не ленись. Конспекты получались, правда, хоть для печати.

На лекциях Романова мы хлопали ушами, стараясь понять, что же такое он на них навешивает. До сих пор не могу уразуметь, как можно было умудриться столь запутано изложить столь простой раздел математики, как теория определителей! Даже правило «бац минус цап» мы усвоили не у него, а у Клементьева. Зато Романовские экзерсисы у доски давали отличную пищу для развлечений юмористического характера. Николай Павлович был рассеян по образу и подобию классических чудаков от математики. Холод в аудитории был весьма ощутимый. Лекции Романов читал в шубе, из рукавов которой свисали пришитые на резинке варежки. И варежка легкомысленно порхала вслед за рукой профессора, испестряющего доску небрежно-крупными формулами.

Про него ходило много анекдотов, связаных с его рассеянностью. Один из них врубился в нашу студенческую жизнь. Уже перед самой сессией мы обнаружили вопиющее несоответствие выданной нам программы курса и содержимого наших конспектов. Оказалось, Романов забыл, что перенес все часы на первый семестр, намереваясь уехать во втором в длительную командировку, и прочитал нам только половину материала. Мама узнала о неувязке от меня и провела расследование. В результате деканат официально предложил нашему потоку либо разбирать вторую половину курса самостоятельно и сдавать весь курс целиком, либо сдавать Романову только прочитаное, а недоимки осваивать во втором семестре с Александром Михайловичем Сперанским, который вел практику за Романовым.

Я выбрала первый вариант, ибо к соломонову решению деканата уже успела усвоить солидную толику спорной второй половины. Похоже решение о переносе всей высшей алгебры на первый семестр не обсуждалось на кафедре. Была там теорема, в которой использовалось разложение в ряд Маклорена. А теория рядов в матанализе в первом семестре не излагалась. Я это местечко просто-напросто вызубрила. Отвечала у доски под испытующими взглядами сокурсников не из пижонства, а для исключения каких-либо разговоров о поблажке – как-никак дочка декана!

Разрекламированный Александр Емельянович меня разочаровал. Истпарт для него был, конечно, не абстракцией, а пережитой реальностью. Но рассказывал он сумбурно, нас к сомышлению не провоцируя. А на первом семинаре нашу тройку ненароком обидел. Под влиянием маминых жалоб на студентов, не готовящихся к семинарам, я подговорила Лиду и Симу, мы попыхтели и активно выступили. Александр Емельянович видимо тоже готовился, по опыту зная, как подводят надежды на активность студентов. Посему он тоже раскрыл рот и практически перечеркнул все наши старания. Ну и чего вылезли? Давала же я зарок не выпендриваться!

Весь первый семестр прошел в угаре новизны впечатлений и эмоций. Был в частности на занятиях по военке, где мы овладевали телефонией, вскруживший мне голову преподаватель-телефонист. Он был невысок, черноглаз и черноволос, с тонкими чертами лица и интересной бледностью – следствием ранения и пребывания в госпитале. У нас он вкалывал по временному белому билету. Занятия (на Никитина четыре, в пятихатке) шли для девчонок сразу трех курсов. На первой парте с нами сидела некая Марина с третьего курса, активно кокетничавшая с предметом моих грез.

Как-то случилось, что не было мела, и преподаватель, прекрасно понимавший свою мужскую значимость в нашем курятнике, ехидно намекнул на свои надежды получить кусок мела с розовым бантиком. Мы с Лидочкой решили реализовать намек. Раздобыли громадный кусок мела, перевязали бантиком атласной ленточкой, а на нее присобачили специально мною накрученного кота в сапогах в палец величиной. Кажется, это была первая моя подарочная модель. Презент был водружен на кафедру, стоявшую на нашем столе. Телефонист, если и был тронут вниманием, вида не подал, что-то кстати сострил, мел пустил в ход, а котика присвоил. Правда. котик Маринины чары не переплюнул. Куда потом делся черноглазый телефонист, мы так и не узнали. Получили зачет и до свиданья. Звали его Владимиром, отчества не помню. Но ко мне имя Владимир привязалось и было унаследовано моими последующими кумирами.

Физкультуру у нас вел мой старый знакомый Адольф Адольфович Далингер. Лидочка, тоненькая и изящная, всегда шла ведущей в цепочке. Заниматься было приятно – радовала способностьтела четко реагировать на команды, радовала слаженность всей группы, общность завораживающего ритма. А вот с лыжами на занятия, помнится. пришли только мы с Лидочкой. Далингер повел нас на горочку возле мостика через открытую тогда Медичку. Там мы и катались вполне успешно. Еще бы – с такой горки даже Наталиус вряд ли воспользовалась услугами «мадам сижу».

Отголоском школьных увлечений было сотворение стенгазеты. Тоже на крошечном кусочке ватмана, тоже со стопкой перелистываемых страниц. Из Евстолии Николаевны я выудила нечто о неевклидовой геометрии. Наталиус снабдила набором анекдотов о теореме Ферма. Были и какие-то вирши. И, разумеется, толкования слов от алгебры до экватора. Прикомандированная ко мне Лида Шагарова до физмата работала в настоящей газете. Она жаловалась, что я ее подавляю. Я удивлялась, вроде веду себя вежливо, а если у тебя другая точка зрения, почему ты ее не отстаиваешь? Были ли последующие номера, не помню. А вот для факультетской газеты я вроде потом по заказу рисовала мои «античные» карикатуры.

Уроки зимней сессии не прошли даром. Я поняла свою неприспособленность к штурмовщине и взялась за ум. Восстановила тиски расписания, ежедневно прорабатывала лекционный материал, отображая его на листочках «кратких конспектов», содержащих определения, формулировки теорем и в скобках основные вехи доказательства. Что-то типа грядущих Шаталовских новаций. Правда, я свою логику никому не навязывала.

Массу сил и времени отнимало черчение. Еще, слава богу, мы чертили в карандаше. Тушь меня бы угробила. Чертили мы в аудитории на втором этаже СФТИ, выходящей дверями к балюстраде балкона. Наш придирчиво-грозный чертежник Ерихимсон был толст, носат и уже в летах. Я пласталась ежедневно, в поте лица зарабатывая вожделенную пятерку. При маминой репутации в университете съезжать с круглых пятерок мне не позволяло самолюбие.

Вернувшись после чертежной пахоты, я плюхалась на кровать и пару часов спала. Потом вставала и сидела над конспектами до часу, а то и до двух. Утром бежала на лекции. Нагрузка при скудноватом военном рационе начала сказываться весной. Ежедневные головные боли я купировала таблетками.

Радостью второго семестра стали лекции Марии Александровны Большаниной. Она читала курс общей физики. Сомневаюсь. что уже тогда я рылась по книгам для ради обогащения привилегированных курсов. Но к лекциям Марии Александровны относилась с особым пиететом. И уж всяко все мы сидели разинув рты, когда по звонку Марии Александровны из коллекционной выходил Евгений Иванович Тимаков, и начинались чудеса лекционных демонстраций.

Жившая у нас тогда Грановская недоуменно спрашивала у меня, что за узенькие обрезки бумаги обнаруживаются по утрам в моей мусорнице, и для чего у меня под кроватью на ремешках к полу приделана круглая палка. Я объясняла, что бумажки обрезаются при выравнивании листочков моих кратких конспектов, а под палку я подсовываю ноги, перегибаясь через стул во время утренней гимнастики по Мюллеру.

В сорок четвертом в Томске уже действовала церковь, кажется Алтайская. Мы с Лидочкой из любопытства выбрались на пасхальную службу. Народу была тьма тьмущая. В основном глазеющие, как и мы. А сама служба сильно отдавала дешевым балаганом. Много позже я еще дважды была на провославном богослужении. И только во Владимирском соборе в Киеве уловила хоть что-то торжественное. Еще бы – там пели солисты Киевской оперы! Гораздо большее впечатление производит лютеранская служба, когда все молящиеся начинают хором истово тянуть псалмы. Будто воскресает фанатизм европейских религиозных войн.

Весной бабушка где-то простудилась, и к ней привязался въедливый бронхит. Вызывали Яблокова. Нина Ивановна научила меня ставить банки, поджигая кусочки газеты. Горящий кусочек бросался в баночку, которая немедленно прижималась к спине, смазанной вазелином. Синяки получались что надо, вся бабушкина спина была «в яблоках». Антибиотики, если и были открыты, до Томска еще не дошли. При бабушкиной сердечной недостаточности легкие плохо снабжались кровью. Добавилось и общее истощение организма, и перегрузки военных лет. Угнетало ее и сознание собственной беспомощности и бесполезности в такое трудное время. Воодушевляли и поддерживали только фронтовые успехи, вселявшие надежду на победное окончание войны в обозримом будущем. Дожить до победы ей хотелось во что бы то ни стало.

Мама получила письмо от Левы – жалобный вопль –призыв о помощи: «Ляля, спаси!» Тетя Маруся категорически потребовала, чтобы сын бросил школу и пошел работать на завод. Ретроспективно я понимаю обоснованность ее требования. В мае Леве исполнялось семнадцать лет, и хоть фронт уже катился к Европам, окончанием войны конкретно не пахло. А матери легко ли проводить единственного сына в действующую армию, пусть и победоносную, да еще рядовым солдатиком? Я тогда о таких тонкостях и не подумала. Подозреваю, что мама разделяла мое легкомыслие. Бабушка идею пригласить Левку к нам встретила в штыки: «Дайте мне сначала поправиться!» Но что значили ее робкие протесты против стремления немедленно спасти Левку от злых помыслов его дурехи матери! Двумя голосами против одного было решено вызвать Льва в Томск. Возможно мама надеялась на какую-то мужскую помощь. Как-никак, почти семнадцать, может и уголь принести, и дрова наколоть, да и печки протопить. Бабушке и по дому работы невмочь. Пусть лучше Нинка ей поможет, чем тянуть «за мужика».

Счастливый Лева явился незамедлительно. Был принят буквально с распростертыми объятьями. Рояль мама вернула по принадлежности, и в нашей комнате шкафами ему отгородили угол у окна. В своем жертвенном рвении я хотела уступить Левке не только любимую полку-стеллаж, но и свой письменный стол. Однако мама встала на дыбы и категорически пресекла излишества моих щедрот. Племянник – элемент пришлый, сегодня здесь, завтра где-то там. А дочка – единственная мамина радость и опора. «Для тебя покупалось, ты и пользуйся!»

Участие Льва в домашних делах, если оно и имело место, я начисто забыла. Вроде бы он чистил картошку, ухитряясь одновременно глядеть в задачник и решать в уме задачки, а летом с удовольствием ездил за суфле, держа сумку с бидоном в одной руке, а другой небрежно управляя великом. Вид у него при этом был самодовольный до отвращения. Сам Лева уверяет, что я его учила танцевать. Я это обстоятельство запамятовала. Изо всех львиных моментов четко помню, как он жаловался на то, что суп ужасно горячий, дабы извинить своего приятеля, приглашенного к обеду, который громогласно втягивал суп, и как Леве было известно по собственному опыту, тем самым побуждал во мне вежливое презрение. Не сохранились в памяти и факты участия Левы в столетовской эпопее. И вообще, в соответствии с бабушкиной теорией наши взаимоотношения стремительно ухудшались.

В мае студенческую пахоту дополнила пахота огородная. Вскапывался еще и студенческий надел. Чудом я вытянула эту лямку. В сессионный июнь в Томск пришла жара. Я готовилась к экзаменам, лежа на полу, пряча голову под письменный стол. Сессию я сдала на положенные пятерки и поступила в бригаду по восстановлению проводки звонка в главном корпусе ТГУ.

Московский оптический завод реэвакуировался еще в сорок третьем, освободив главный корпус. Однако, пришедшего принять свои владения ректора чуть не хватил удар при виде тех руин, в которые был превращен университет. Кое-как удалось довести до пригодности часть аудиторий. Восстановительные работы понемножку велись всю зиму, а летом были мобилизованы студенты. Нам с Лидочкой выдали громадные молотки и шлямбуры. Поначалу работа шла через пень колоду. Наши достижения ограничились предварительной разведкой. Похоже, руководители ремонтных работ пребывали в растерянности перед обнаружившимся хаосом. Паутина проводов, тянувшихся вдоль коридора, нуждалась в проверке оснащенными надлежащим оборудованием специалистами. Так что я львиную долю энергии уделяла столетовским плантациям, освобождая от огородной нагрузки и маму, и Наталиуса. Кажется это положение было узаконено деканатом, так что в дальнейшей звонковой эпопее я не участвовала. А Лидочка честно пахала до победного конца.

Из неординарных впечатлений этого лета выделялись два. Во-первых, еще по весне на освобожденные родные места уехала Раечка, сестра Петровой. Почти сразу на семью Петровых обрушились громы небесные. Выплыло на свет божий, что Петров для спасения семьи от наступавших немцев пренебрег какими-то служебными обязанностями. То ли что-то не вывез, то ли не уничтожил… Его судили, к чему-то приговорили и отправили, кажется, в места отдаленные. Его жену с ребятишками, оставшихся без кормильца, вызвала к себе Раечка. Для транспортировки нехитрого барахла к поезду, прибыла лошадь с телегой под управлением паренька-подростка.

Посреди нашего двора спокон века был канализационный отстойник, прикрытый деревянной крышкой. За время военного лихолетья его ни разу не чистили, и из-под крышки потихоньку потек под забор в сторону садоводства маленький ручеек. Вонять вроде бы не воняло, но у забора образовалось ядовитой зелени подозрительное пятно. Мы аккуратно сторонились этой заманчивой травки и под забором не шастали. Возница, не искушенный в нашей географии, разворачиваясь у крыльца, неосторожно направил лошадь через зеленую полянку. Результат был неожиданным и ужасным. Под зеленой травкой оказалась лыва, в которую лошадь ухнула задними ногами. Паника поднялась неимоверная. Мальчишка возница совершенно растерялся, начал сдуру стегать лошадь. Петрова побежала за ворота, кое-как отловила мужчин, охотников помочь за пол-литру. С согласия бабушки я пожертвовала наш топчан, который бросили под ноги спасателей. Лошадь отпрягли, телегу за задок откатили. Подсунули под лошадиное брюхо доску и возжи, и кое-как вытянули дрожащую от испуга животину на твердое место. Кажется, на поезд Петровы все-таки не опоздали. А наш топчан, выставленный у забора для проветривания, моментально сперли.

Второе запомнившееся событие этого лета – наш с мамой визит на раскопки древнего городища под Басандайкой, которые проводили совместно университет и пединститут. Возглавдляли работу профессора Гриневич и Дульзен. Работала там и Зоя Яковлевна Бояршинова, жена ушедшего на фронт первого секретаря Томского горкома Чалдышева, с которым мама была знакома по депутатской работе. У Гриневича был уморительный минипесик Эврик, старательно изгонявший тишину окрест своего местопребывания.

Корифеи до хрипоты спорили по поводу датировки раскопа. Гриневичу захоронения представлялись на пару веков древнее, чем Дульзену. У нас на глазах обнажили очередной скелет. Шилом накалывали землю вокруг костей, кисточкой отметали пыль веков, а то и сдували нежным дыханием уст. Рассказывали, что обманувшись цветом земли, Бояршинова отстранила лопаты и перешла на нож чуть ли не на пол-метра выше реального захоронения. И все эти пол-метра понемножку срезала ножом, заработав волдыри мозолей на ладонях. Среди выкопаных предметов особенно интересен был бубенчик, с виду чисто фабричная штамповка. Как ухитрились сотворить такое диво при тогдашних методах обработки металла, казалось интригующе загадочным.